Иркутский летописец Победы

В июне 1945 года, после госпиталя, куда сержант войсковой разведки Николай Алферов попал зимой с тяжелым ранением, он работал в родном поселке Жигалово, Иркутской области. Сначала — заведующим районным коммунальным хозяйством, а затем — райсобесом. В сентябре 1946 года переехал в Якутск, где трудился инструктором обкома ВЛКСМ, а затем секретарем Якутского райкома комсомола. После окончания в 1958 году Иркутского пединститута 22 года работал директором школы и пять лет заведовал кадрами Иркутского областного отдела народного образования (облоно). После 1981 года — на пенсии.

Награжден орденами Отечественной войны I степени и Красной Звезды, медалями «За отвагу», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», «За освобождение Варшавы», «За строительство Байкало-Амурской магистрали», «Ветеран труда» и медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени.

Вот уже много лет гвардии сержант Николай Алферов ведет работу по сбору и публикации воспоминаний иркутских ветеранов Великой Отечественной, пишет статьи и очерки о фронтовиках, живущих в Иркутске и Иркутской области. Николай Алексеевич — автор нескольких сборников об участниках войны. Николаю Алферову 89 лет, и он один из самых молодых участников боевых действий против нацистской Германии, живущих в нашем регионе. Остальные старше... Его воспоминания — о событиях 70-летней давности.

Весна сорок пятого: как это было

Воевал я в конце войны в должности помощника командира взвода разведки 220-го полка 79-й гвардейской стрелковой дивизии 1-го Белорусского фронта. В нашей разведке был армянин из Еревана. Произносить его имя было трудно, и мы звали его Иваном Ивановичем. Он не возражал. Иван Иванович с упоением рассказывал про свою молодую жену, маленького сынишку и природу Кавказа. Рассказывал так увлекательно, что мне очень захотелось побывать в этих местах. Я твердо решил совершить поездку на Кавказ, если останусь живым. И такой случай представился. Иван Иванович погиб осенью сорок четвертого года, а я был тяжело ранен в середине января следующего года под Варшавой.

Провалиться сквозь землю...

После трех недель мытарств по разным временным санитарным пристанищам в Польше я оказался в Бресте. Госпиталь был пересыльным пунктом, здесь формировались санитарные поезда для развозки раненых по стационарным госпиталям страны. Формировался санитарный поезд в Новосибирск, но ехать туда я наотрез отказался, про себя решив, что рано или поздно уж в своей-то Сибири я буду. И в следующем санпоезде поехал в Ереван — на родину Ивана Ивановича.

Все вагоны были переполнены. Нас, двоих тяжелораненых, занесли в первый полупустой вагон, где находилось не более двух десятков раненых фронтовичек. Среди них с тяжелым ранением была одна Маша: у нее была ампутирована голень на правой ноге. В вагоне не было каких-либо перегородок. Вдоль обеих стен в три яруса были полки, а между ними широкий проход. Девушки перебрасывались словами, шутили. Немало острых шуточек адресовалось мне. В этом обществе фронтовичек я чувствовал себя неуютно и с нетерпением ждал приезда в Ереван.

В вагон меня занесли в одних бинтах и гипсе. Гимнастерку и брюки выбросили в санитарном батальоне: они были пропитаны кровью и изрезаны, когда их стаскивали. Поместили меня полуобнаженным на верхнюю полку. Мне срочно потребовалось справить малую нужду. Крепился сколько мог. Вконец измучился и, поборов стыдливость, попросил утку. Утка мгновенно переполнилась жидкостью, и ее остатки через матрац вылились на девушку, лежавшую на нижней полке. Верочка подняла визг и с хохотом потребовала со мной поменяться местами, чтоб в отместку поступить подобным образом. Со стыда я готов был сквозь землю провалиться...

Отец и сын

Эвакогоспиталь 14-72 в Ереване, куда меня определили, занимал школьное здание в центре города, вблизи республиканских правительственных учреждений. Поместили меня в палату, где лежали покалеченные воины — безногие, безрукие, с ранением в позвоночник. Палата находилась на первом этаже. Железные односпальные кровати стояли попарно впритык друг к другу, между сдвоенными кроватями были втиснуты тумбочки. В палате был тяжелый, удушающий запах: к едкому запаху пота и табачного дыма примешивался острый душок гнойных ран.

В палате стояла тишина, которая нарушалась только сдержанным стоном то в одном, то в другом месте, а также негромким разговором медсестер с ранеными, которые ставили раненым уколы, давали таблетки, делали перевязки. Из медицинских сестер больше других нравилась молоденькая Рая. Выше среднего роста, стройная, голубоглазая, с мелкими чертами лица, она была очень внимательна к раненым. При входе в палату Рая не могла не замечать, как мужские глаза ощупывали ее девичью фигурку, и ее щечки невольно покрывались румянцем.

Одним из моих соседей был рябой Петя без ноги, косноязычный, с трудом вытаскивающий из себя корявые слова. Соседом слева лежал сержант Сидоренко без правой руки. Александру Петровичу было больше сорока лет, все его думы сводились к трагической смерти сына. Вместе с сыном он воевал в одной артиллерийской батарее. Старший лейтенант Сидоренко-младший был командиром батареи, а сержант Сидоренко-старший — наводчиком. Сын погиб на глазах у отца — его разорвало на части вражеским снарядом. Следующим снарядом Александру Петровичу оторвало правую руку.

Поправлялся сержант медленно, лежал пластом. Ел мало, часть своего пайка отдавал другим, плохо спал. Ему не хотелось жить, не хотелось писать домой письма. Мы все как могли отвлекали Александра Петровича от мрачных мыслей.

Однажды с ним случился сердечный припадок: побледнел как бумага, дышал отрывисто. Медсестра сбегала за хирургом. Сержанту был поставлен укол, принесены какие-то таблетки. Хирург, покидая палату, развел руками: «Я только врач, а не Бог. Вы, Александр Петрович, сами должны помогать своему организму».

Будни выживания

Тишина в палате навевала грусть, тяжелой тучей наваливалась тоска. Иногда каждому хотелось излить наболевшее. Больше всего говорили о фронтовых делах, боевых товарищах и командирах, причем отзывались о них порой нелестно.

— Был у нас комвзвода, так себе, не очень деловой командир, — говорил младший сержант Поляков (у него была ампутирована нога). — Шуму, крику много, а толку мало. Солдат по фамилии не знал. Обычно говорил: «Эй, рядовой, ко мне!».

О своем командире роты солдат с оторванной кистью правой руки так сказал: "Ведь уж какой краснобай и дотошный-предотошный, даром что на селедку походил.

Рассказал и я о своем командире полковой разведки Хорольском — кадровом офицере. Под Житомиром он попал в плен, бежал, скрывался от немцев в Одессе. Но не участвовал в борьбе с оккупантами, за что был разжалован в рядовые. Затем ему доверили командовать нашей полковой разведкой. Мы его любили, нам нравилось, что в боевой обстановке он не суетился и не прятался за нашими спинами, ел с нами из одного солдатского котелка.

Раненые много курили, ходячие — в коридоре, лежачие — в постели. До армии я ни разу не пробовал дымить, хотя многие мои одноклассники давно уже курили — на переменах, в уборных, торопливо затягивались раз за разом, использовали даже окурки. У меня же в школьные годы не было денег на покупку махорки. А бычками (так мы называли окурки) я брезговал. Так было и в госпитале. На махорку денег не было, самосадом снабжать меня было некому. Выпрашивать табак не любил. Поэтому-то в палате забивать легкие табачным дымом у меня не было условий.

Мне было восемнадцать лет. Я оказался в палате всех моложе, и ранений у меня оказалось больше, чем у кого-либо: правая рука была ампутирована, левая в двух местах прошита осколками без повреждения кости, большая рваная рана на шее, из коленного сустава был удален осколок. В гипсе обе руки, левая нога и шея. К моему несчастью, в санитарном батальоне правая рука была отрезана безграмотно. В Ереване во время перевязки обнаружили, что голая кость на два сантиметра торчала в культе. Хирургам эта картина понятна — кость надо было срочно укорачивать. Была сделана еще операция, которую я перенес очень тяжело. Первое время даже не хотелось есть. Спал урывками, боли не стихали ни днем, ни ночью. Стать на ноги помогли медицинские сестры, особенно Рая. Она кормила меня с ложки, обтирала лицо влажным полотенцем, время от времени заменяла подушки, пропитанные гноем, и очень осторожно делала уколы своими волшебными пальчиками. Как-то, сделав укол, поцеловала меня в губы. Поцелуй этот долго потом звучал в моих ушах, сладостно щекотал мое сердце и воображение.

Поправлялся медленно. Молодой организм нуждался в хорошем питании, но еды не хватало. Шеф-повар, пожилая грузная армянка, ежедневно заходила в нашу палату. Я ей говорил:

— Мама-джан, мне хочется есть.

— Хорошо, хорошо, джаник, я что-нибудь принесу.

И приносила либо четверть тарелки супа, либо яблоко.

На родине Ивана Ивановича

Когда я стал ходить, после завтрака покидал госпиталь и в трамвае до обеда ездил по городу. Посещал художественный музей с его великолепными экспонатами (многие картины были вывезены из Киева в сорок первом году), оперный театр, цирк. Вход во все эти культурные учреждения для раненых был бесплатный, как и проезд в трамвае. Раненые ходили по городу, посещали цирк, театр в кальсонах, которые держались на вязочках. Понятно, безрукие связывать и развязывать вязочки на подштанниках самостоятельно не могли. Трусы в то время отсутствовали, пуговицы были дефицитным товаром — днем с огнем не найдешь. Ходить в таком одеянии было стыдно. Я старался женщин, тем более девушек, обходить стороной, избегать их взглядов.

Ни газет, ни книг в госпитале не было. Однажды в палату заглянул заместитель начальника госпиталя. В руках он держал старую газету на русском языке. Газета до такой степени была изветшалой, особенно на изгибах, что многие слова и даже целые строки стерлись, их уже почти невозможно было прочесть. Он читал медленно, мы внимательно следили за чтением, и не столько за смыслом прочитанного, сколько за трудной работой, обнаруживавшейся в лице и губах не раз вспотевшего замполита.

Учебный комбинат Еревана организовал в нашем госпитале курсы бухгалтеров. Записались многие, в том числе я. Правда, наблюдался большой отсев: у многих раненых не хватало терпения учиться. Я не пропустил ни одного занятия, занимался усердно, хотя было трудно: не успевал конспектировать, старался запоминать. Окончил курсы на одни пятерки.

Радость и горечь

И вот пришла долгожданная Победа. День 9 мая выдался теплым, чистое, без единого облачка небо. Майское солнце своими лучами сквозь стекло окон ярко освещало палату. Госпиталь как будто вымер, весь медицинский персонал словно ветром вынесло. Врачи, медсестры, санитарки оказались на улице. Со всеми знакомыми и незнакомыми людьми они обнимались, целовались, восторженно что-то выкрикивали, распевали отрывки знакомых песен — ликовали!..

В палату ворвалась медсестричка Рая с сияющим лицом, с широко раскрытыми лучезарными глазами. Но в дверях резко остановилась, точно наткнулась на какую-то невидимую преграду. Никто к ней не повернул головы. С ее лица стала постепенно сходить радостная улыбка. Стала бесшумно пятиться в коридор, легонько закрыв за собой дверь. Умная, она поняла — нам, безногим, безруким, было не до веселья.

В палате было тихо. В этот день мы явственней почувствовали свое несчастье, беззащитность, то, что мы, по существу, изгои. Безысходное горе, которое ничем невозможно было сгладить, охватило нас. Все мы были заняты своими мыслями. Каждый думал о своей судьбе. Какая жизнь была впереди — одному Богу было известно. Но было ясно — будет нелегко!..

До вечера кисеты с едким вонючим самосадом передавались из рук в руки. Как никогда, в этот день мы много курили...

ИА «Альтаир» присутствует в самых популярных соцсетях.
Присоединяйтесь к нам:
Telegram
Одноклассники
Вконтакте

Поделитесь новостью с друзьями: